schod-razval
Новичок
Ни для кого не секрет (а для вас. торчков. и подавно), что вы (уважающие себя торчки) на винтовом (или скоростном, а некоторые - и на медленном) приходе порой заморачиваесь на предмет порисовать какую-нибудь лабуду на любом подвернувшемся куске бумаги.... Почему-то, как правило. таковой оказывается бумага клетчатая, а инструментом - синий. зеленый и красный шарик (шариковая рцчка. реже - капиллярка 0.5-0.8мм.). Мало того. что цвета эти соответствуют "палитре" маниакально-депрессивного психоза (но это уж что в руки попалось), так еще и рисуете вы ну. вы уж извините. такой порожняк. что смотреть больно... Ну. так вот, с сего дня сего года и месяца начинаем учиться рисовать, чтоб не было потом, как говорится, мучительно больно за бесцельно прожитые... Вот соскочите вы, или дубаря врежете, а картинки останутся, и будут благодарные потомки их на стенку вешать да, слюни пуская (ибо сами понимаете, какие у вас потомки народятся, если, дай им бог здоровья. не родились до начала вашего великого и ужасного торча), друг дружке хвалиться, показывая их со словами: "Ах. вот ведь матерый талантище дедулька (папулька, дядька, тетка, мамулька, бабулька - на выбор) был, да жаль сгорел рано. И будет вам на Том свете приятно слышать эти слова. И Богородится спус"тится за вами во Ад, и заберет вас оттедова в Райские Кущи, ибо признали вас благодарные потомки, и нехера вам париться в этом чулане душном и вонючем. мало что ли при жизни фосфором да серой дышали?!
Начнем мы с небольшой лекции. и пусть будет она и не о живописи как таковой, а литературе, но к нашему общему делу касательство иметь будет непосредственное.
Итак, читаем внимательно, а затем начинаем наш урок, и речь на нем пойдет о линейной перспективе 9не пугайтесь - все будет изложено доступными, понячтными и знакомыми до боли в суставах вам словами).
Поехали... Лекция!
Фрагмент
В. М. Гаршин, Избранное. Иллюстрации О. М. Абрамовой. Черно-белый мир; худые, бледные, искаженные физической и душевной болью лица. Здесь, как нам кажется, мы имеем дело с одним из тех, к сожалению, немногих случаев в практике иллюстрирования, когда серия иллюстраций находится в полном соответствии с сюжетной линией и общим настроением, духом художественного произведения. Или так кажется только нам? Ведь любой текст порождает бесконечное множество прочтений, и в данном случае видение художника совпало с нашим видением (прочтением текста)? - мы увидели то, что хотели увидеть, ту картину, которую, читая, сами представляли себе. Быть может. Однако следует проводить черту между свободой трактовок (художник тоже имеет право на свою точку зрения) и «герменевтической вседозволенностью», особо это касается именно иллюстраторов. Авторское прочтение, продуктом которого и является иллюстрация, будучи заключено в обложку вместе с исходным текстом, может быть расценено, в какой-то степени, как критический комментарий, интегрированный в текст произведения, и даже больше чем комментарий - как часть произведения. Здесь воздействие на сознание читателя гораздо более агрессивно, чем, например, воздействие предисловия - от иллюстрации практически невозможно дистанцироваться, ее нельзя не учесть, не увидеть, пролистнуть, и, будучи мощнейшим оружием воздействия на сознание, «неадекватная» (т.е. излишне субъективная, отражающая позицию, мироощущение не автора произведения, а, скорее, самого иллюстратора) иллюстрация может коренным образом изменить восприятие текста, и изменить не в лучшую сторону. Поль де Ман говорит о том, что текст всегда отличается от себя самого в ходе его критического прочтения, чей собственный текст, благодаря саморефлективной иронии, приводит к той же неразрешимости и апории. Но если степень саморефлексии настолько велика, что «критический дискурс» деформирует дискурс авторский, то у нас, читателей, неизбежно возникает сомнение в уместности таких иллюстраций, подвергающих текст столь сильным искажениям.
Можно привести на эту тему множество примеров, вот лишь некоторые из них: однажды один из моих знакомых - художник, страдавший дальтонизмом (знали об этом лишь немногие из его окружения), в процессе работы над серией иллюстраций к какому-то детскому изданию вызвал у «публики» (т.е. у работников издательства) восхищение «необычным колористическим решением» - кошка, например, была оранжевой, а лошадь вышла зеленоватой. Получилось это, подчеркиваю, не оттого, что так «захотелось», а оттого, что «так уж вышло»... Вспомнился этот случай мне вот почему: тогда меня не оставляла мысль о том, как эта оранжевая кошка будет воспринята ребенком, которому и предназначалась книжка, я вспоминал свое собственное детство и то странное неприятное ощущение, которое я испытывал, рассматривая иллюстрации к стихотворениям Агнии Барто - иллюстрации были выполнены, насколько я помню, в зеленовато-коричнево-фиолетовой гамме. Уже много лет спустя я узнал о том, что подобные цветовое решение характерно для творчества людей, страдающих депрессивно-маниакальным психозом... Агнию Барто я почему-то не люблю до сих пор, хотя, признаться, не помню ни одной ее строчки. Критическое прочтение может быть подчас очень и очень странным, и счастье, если ситуация складывается таким образом, что это прочтение не может быть нам навязано. Так, например, некие критики усмотрели в творчестве Астрид Линдгрен («Малыш и Карлсон») мотивы суицида; конкретно это было усмотрено в прогулках по крышам. С таким же успехом можно усмотреть в страсти Карлсона к сладкому черты наркотической зависимости... Здесь исследователи чем-то напоминают психиатров, способных найти психическое отклонение, кажется, у кого угодно... Но взгляд психиатра всегда страдает однобокостью, если хотите, парциальностью - диагностирование осуществляется исключительно в рамках медицины, и редко выходит за ее пределы. В массовом сознании плотно укоренился образ (мифологема) «доктора», которому что ни говори, он все равно воспримет твои слова либо в контексте уже установленного диагноза, либо поставит новый, интерпретировав слова «пациента» так, как надо ему (отчасти возникновение данного мифа связано с существованием в нашей стране так называемой «карательной психиатрии»). Итак, если необходимо поставить диагноз, поставить его можно всегда и кому угодно. Тем более, что по сравнению с 19 веком в нашем, 21-м, кандидатов на диагноз в среде интеллигенции явно прибавилось, и не самой интеллигенции в том вина. Вот тут-то и вспомнишь даже в таком неподходящем контексте, о теоретиках постмодернизма, говоривших о нашей детерминированности языком (мы есть то, что говорим, и говорим не мы, а язык), и о детерминированности самого языка метанарративами (говорящими посредством нашего языка). С психиатром ситуация схожая - за нас говорит наш диагноз (если таковой имеется), и вне его никакое говорение невозможно. От психиатрии нам в данном случае никак не уйти, поскольку для нас важно, необходимо учитывать, как общественные события преломлялись личностью автора, человека, психически больного - порой именно картины, произведения душевнобольных, отражают наиболее полно и ярко ужас реального состояния вещей в силу того, что человек больной более чувствителен и ощущает все гораздо острее, нежели человек «здоровый». Помнится, С. Довлатов в своей книге «Компромисс» описал следующий случай. Автор, находясь в гостях у своей знакомой, обнаружил недопитую бутылку водки и поинтересовался, кто ее не допил и почему. Получив ответ, что недавно заходил некий писатель, находящийся в депрессии, Довлатов высказал мнение, что, поскольку этот писатель находится в депрессии постоянно, то, следовательно, депрессия является для него естественным творческим состоянием, вне которого писать тот не может... Звучит несколько кощунственно, но доля истины в этих словах все же есть.
Конец фрагмента
Начнем мы с небольшой лекции. и пусть будет она и не о живописи как таковой, а литературе, но к нашему общему делу касательство иметь будет непосредственное.
Итак, читаем внимательно, а затем начинаем наш урок, и речь на нем пойдет о линейной перспективе 9не пугайтесь - все будет изложено доступными, понячтными и знакомыми до боли в суставах вам словами).
Поехали... Лекция!
Фрагмент
В. М. Гаршин, Избранное. Иллюстрации О. М. Абрамовой. Черно-белый мир; худые, бледные, искаженные физической и душевной болью лица. Здесь, как нам кажется, мы имеем дело с одним из тех, к сожалению, немногих случаев в практике иллюстрирования, когда серия иллюстраций находится в полном соответствии с сюжетной линией и общим настроением, духом художественного произведения. Или так кажется только нам? Ведь любой текст порождает бесконечное множество прочтений, и в данном случае видение художника совпало с нашим видением (прочтением текста)? - мы увидели то, что хотели увидеть, ту картину, которую, читая, сами представляли себе. Быть может. Однако следует проводить черту между свободой трактовок (художник тоже имеет право на свою точку зрения) и «герменевтической вседозволенностью», особо это касается именно иллюстраторов. Авторское прочтение, продуктом которого и является иллюстрация, будучи заключено в обложку вместе с исходным текстом, может быть расценено, в какой-то степени, как критический комментарий, интегрированный в текст произведения, и даже больше чем комментарий - как часть произведения. Здесь воздействие на сознание читателя гораздо более агрессивно, чем, например, воздействие предисловия - от иллюстрации практически невозможно дистанцироваться, ее нельзя не учесть, не увидеть, пролистнуть, и, будучи мощнейшим оружием воздействия на сознание, «неадекватная» (т.е. излишне субъективная, отражающая позицию, мироощущение не автора произведения, а, скорее, самого иллюстратора) иллюстрация может коренным образом изменить восприятие текста, и изменить не в лучшую сторону. Поль де Ман говорит о том, что текст всегда отличается от себя самого в ходе его критического прочтения, чей собственный текст, благодаря саморефлективной иронии, приводит к той же неразрешимости и апории. Но если степень саморефлексии настолько велика, что «критический дискурс» деформирует дискурс авторский, то у нас, читателей, неизбежно возникает сомнение в уместности таких иллюстраций, подвергающих текст столь сильным искажениям.
Можно привести на эту тему множество примеров, вот лишь некоторые из них: однажды один из моих знакомых - художник, страдавший дальтонизмом (знали об этом лишь немногие из его окружения), в процессе работы над серией иллюстраций к какому-то детскому изданию вызвал у «публики» (т.е. у работников издательства) восхищение «необычным колористическим решением» - кошка, например, была оранжевой, а лошадь вышла зеленоватой. Получилось это, подчеркиваю, не оттого, что так «захотелось», а оттого, что «так уж вышло»... Вспомнился этот случай мне вот почему: тогда меня не оставляла мысль о том, как эта оранжевая кошка будет воспринята ребенком, которому и предназначалась книжка, я вспоминал свое собственное детство и то странное неприятное ощущение, которое я испытывал, рассматривая иллюстрации к стихотворениям Агнии Барто - иллюстрации были выполнены, насколько я помню, в зеленовато-коричнево-фиолетовой гамме. Уже много лет спустя я узнал о том, что подобные цветовое решение характерно для творчества людей, страдающих депрессивно-маниакальным психозом... Агнию Барто я почему-то не люблю до сих пор, хотя, признаться, не помню ни одной ее строчки. Критическое прочтение может быть подчас очень и очень странным, и счастье, если ситуация складывается таким образом, что это прочтение не может быть нам навязано. Так, например, некие критики усмотрели в творчестве Астрид Линдгрен («Малыш и Карлсон») мотивы суицида; конкретно это было усмотрено в прогулках по крышам. С таким же успехом можно усмотреть в страсти Карлсона к сладкому черты наркотической зависимости... Здесь исследователи чем-то напоминают психиатров, способных найти психическое отклонение, кажется, у кого угодно... Но взгляд психиатра всегда страдает однобокостью, если хотите, парциальностью - диагностирование осуществляется исключительно в рамках медицины, и редко выходит за ее пределы. В массовом сознании плотно укоренился образ (мифологема) «доктора», которому что ни говори, он все равно воспримет твои слова либо в контексте уже установленного диагноза, либо поставит новый, интерпретировав слова «пациента» так, как надо ему (отчасти возникновение данного мифа связано с существованием в нашей стране так называемой «карательной психиатрии»). Итак, если необходимо поставить диагноз, поставить его можно всегда и кому угодно. Тем более, что по сравнению с 19 веком в нашем, 21-м, кандидатов на диагноз в среде интеллигенции явно прибавилось, и не самой интеллигенции в том вина. Вот тут-то и вспомнишь даже в таком неподходящем контексте, о теоретиках постмодернизма, говоривших о нашей детерминированности языком (мы есть то, что говорим, и говорим не мы, а язык), и о детерминированности самого языка метанарративами (говорящими посредством нашего языка). С психиатром ситуация схожая - за нас говорит наш диагноз (если таковой имеется), и вне его никакое говорение невозможно. От психиатрии нам в данном случае никак не уйти, поскольку для нас важно, необходимо учитывать, как общественные события преломлялись личностью автора, человека, психически больного - порой именно картины, произведения душевнобольных, отражают наиболее полно и ярко ужас реального состояния вещей в силу того, что человек больной более чувствителен и ощущает все гораздо острее, нежели человек «здоровый». Помнится, С. Довлатов в своей книге «Компромисс» описал следующий случай. Автор, находясь в гостях у своей знакомой, обнаружил недопитую бутылку водки и поинтересовался, кто ее не допил и почему. Получив ответ, что недавно заходил некий писатель, находящийся в депрессии, Довлатов высказал мнение, что, поскольку этот писатель находится в депрессии постоянно, то, следовательно, депрессия является для него естественным творческим состоянием, вне которого писать тот не может... Звучит несколько кощунственно, но доля истины в этих словах все же есть.
Конец фрагмента
